Евангелие
от Лукина
Евгений Лукин – это, пожалуй, единственный писатель, который, оставаясь в Волгограде, радует своим творчеством всю Россию. Именно радует, потому что книги Лукина полезны и в медицинских целях. Смех продлевает жизнь! У Евгения Юрьевича сама фантастика необычна. Это и сатира, и юмор и, конечно, емкие рассказы… о нашей жизни.
– Как вы начали писать?
– У меня родители – драматические актеры, а это постоянные переезды из города в город. Все быстро менялось, вышло так, что в детсад я не ходил, учился в одном, другом, третьем городе. Естественно, что это мало внушало дисциплины. Читать я научился в четыре года, а это тоже опасное дело, когда подросток остается наедине с книгами, предназначенными для взрослых. Потому что если рядом не будет наставника, то книгу можно понять правильно. После такого литературного воспитания самыми разными произведениями ночами мне мерещилась оживающая статуя командора, медный всадник, ужастики из Гоголя. Мертвецы потрясающие, с руками на кладбище. В общем, веселое было детство. Как от него не начать писать?
– Почему вы решили стать писателем?
– Я не принимал такого решения – все вышло само собой. Дело вот в чем: в рифму я забормотал с малых лет. Если по малолетству не стащил строчки откуда-то. И вы знаете, они мне понравились! Звучало стихотворение так: «Ты сидишь, а я стою, хорошо в родном краю». Я уже тогда был силен в иронической поэзии. Стихи пошли в старших классах. В 9-м классе в Ашхабаде впервые послал стихотворения в газету. Пришло письмо, попросили зайти. Те первые творения не пошли в печать, но потом я начал публиковаться. То же самое было и у моей жены Белки, у нее было такое домашнее прозвище. А фантастику мы начали писать, когда поняли, что нас никто больше публиковать не будет, – такие были странные времена. Писать можно было все что угодно, а публиковать только нужное. У нас же все больше была сатира да ирония. Мы просто сели и записали в черновик фантастический рассказ, который потом разошелся на запчасти.
– Почему фантастика?
– Потому что так осточертела повседневность: один день похож на другой, все происходит одинаково, и хочется чего-то нездешнего, небывалого. Может, поэтому первый рассказ и был фантастическим. Кроме того, мы любили фантастику, читали переводы чудесной англо-американской фантастики. Это был совершенно гениальный период – несколько лет мы писали в свое удовольствие и зачитывали за столом друзьям. Часто делали их героями произведений. Один раз мы отправили два рассказика в газету «Молодой ленинец», литконсультант нам сказал, что то, что мы пишем, никакая не фантастика, а остросоциальная сатира. Посоветовал никому не показывать. А потом мы написали небольшую повесть «Каникулы и фотограф». А повесть за столом читать немилосердно, пришлось пустить ее по рукам. Так рукописи добрались до «Вечернего Волгограда». Первый редактор Лев Куканов предложил: «Сократите в два раза, и я опубликую». Что самое интересное, когда мы это сделали, повесть стала лучше. Вот тогда у нас и возник принцип краткости. И началось потихонечку. Вначале никто ничего не предполагал, не планировал. Не знаю, когда это стало профессией.
– В вашем творчестве есть необычное сочетание: юмор с сатирой и фантастикой…
– В таком появлении много причин. Одна из них весьма забавная – мы очень любили Стругацких и очень боялись им подражать. Это правильно. Если пишешь в стиле того, кого ты любишь, то очень легко попасть под влияние и на всю жизнь остаться подражателем. Поэтому мы всячески от Стругацких отталкивались. И в итоге пришли к Булычеву. Многие сравнивают мой Баклужинский цикл с его циклом о гусляре. На мой взгляд, юмор и фантастика близки. Вот пишет реалист, чем ближе к действительности, тем лучше. Для фантаста же важно отступить от жизни и посмотреть издали. Фантастика для меня отличается тем, что это – попытка разобраться в современной жизни, отступить и понять, как там все устроено. В этом смысле мне всегда казались близки научная фантастика и производственные романы. Потому что там готовятся к повышению производства, а там готовят корабль к полету в космос. Настоящая фантастика, по-моему, у Шукшина. Он разбирает, как устроена жизнь. Берет навязшую в зубах ситуацию и вводит в нее элемент неожиданности. И от присутствия этого элемента вся ситуация выворачивается и предстает с изнанки. Шукшин для того, чтобы показать все в другом свете, берет чудика. Если сократить любой его рассказ, то получится анекдот. Мужик получил зарплату и спустил ее на микроскоп. Собралась бригада начистить морду обидчику, а вместо этого расправилась с бригадиром. И вот этим мне фантастика близка – за то, что помогает разобраться в жизни, понять прописные истины и их соответствие действительности. Какие? Вспомните хотя бы 1991 год…
– Расскажите о самой, пожалуй, популярной книге – «Алая аура протопарторга».
– Это первая книга из Баклужинского цикла. Кстати, что можно еще заметить о фантастике. Это серьезная вещь! Только кажется, что придумал, написал… Фантастика – очень строгое направление в литературе. Если ты хоть на немного увеличил силу тяжести, то обязан продумать все до конца: будут ли снежинки другого размера или деревья только хвойные. Я помню, когда писал «Разбойничью злую луну», то подошел с замыслом к издателю. А он, бывший астроном, говорит мне: «Понимаешь, что у тебя семь лун? Какие пустыни на планете? Там же вечные приливы! Подумай, сколько раз возникает парад этих лун – раз в тысячу лет на планете начинается сумасшедшее наводнение!» Пришлось мне ограничиться одной луной, в противном случае мир бы рассыпался. Это пример того, как создаются миры. Есть другие сложности. Человек попадает в другой мир, планету. Как он будет общаться? Либо устраивать изучение местного языка, перед этим продумав его до мелочей, так, чтобы звучало достоверно. Либо придумать другое объяснение. И, главное, сам переход. Долго лететь через космос или объяснить все телепортацией? Мне в советские времена пришла в голову дикая совершенно для СССР мысль о том, что страна распалась на отдельные клочки-государства. Переходишь границу – а там говорят по-русски. Но в каждом государстве свои законы, в том числе и физические. Это моя давняя шутка – чтобы физические законы принимались государством. Естественно, что сразу я за дело не взялся. А потом замысел стал пугающе сбываться – с распадом СССР. Вот-вот должны были поползти отдельные республики. В 2000 году возникает первый кусочек из давнего замысла. Я придумал два района: Лыцк и Баклужино. Районы терпеть друг друга не могли, на ножах со времен Лжедмитрия и Павла I. Наконец, все разваливается, можно свести счеты друг с другом! В одном районе к власти пришли православные коммунисты (я не мог пройти мимо, не сделать что-то похожее на то, что было у нас) и колдуны-демократы. Я ввел две силы, и все, включая природу, разбилось на два лагеря. Их всех видит бедный домовенок, пытающийся эмигрировать из одного района в другой. Очень легко написалось! Самое забавное, что я не ставил перед собой целью написать политическую сатиру, хотел разобраться только в том, каким образом враги становятся друзьями, а друзья – врагами. Политика – только антураж, я никого не брал с натуры. Разве что Нику Невыразинову и капитана Выверзнева.
– …И о другой популярной книге «С нами бот».
– Дело вот в чем. Писать начинаешь, когда тебя уже достанет. Я не раз замечал, что люди при встрече пользуются какими-то общими фразами, которые совершенно ничего не значат: «Как дела?», «Да лучше всех!». Естественно, у меня возникла мысль взять бота и перенести его в реальный мир. Он может общаться за тебя, пока ты, например, через линзы смотришь фильм. Бот работает со штампами. Это я и обыграл. Пока человек был отвлечен от мира, занимался своими делами. Бот сделал за него карьеру. Ничего не значащими словами.
– Получается, что современный человек меньше думает?
– К сожалению, это так. Дело в том, что чем глубже мы уходим в прошлое, тем сложнее становятся язык и мышление. В современном русском языке три склонения, одно прошедшее время. А в 15–16 веке было шесть склонений и четыре прошедших времени глагола. Мы постепенно утрачиваем отдельные звуки. Язык беднеет, и это касается не только русского. Английский потерял систему склонений, словообразование. То есть вся европейская группа языков идет к упрощению.
– Можно ли повернуть этот процесс вспять?
– Наверно, да. Но больше в тактическом плане. Например, исчез в русском языке звательный падеж. Теперь не семь, а шесть. И вдруг он возникает в разговорной речи: «мам», «пап». Но опять же, происходит это путем усечения. Даже механизм упрощения языка известен. Межъязыковое общение. Вот встретились двое и стали упрощать. «Моя твоя не понимай...»
– К литературе…
– Маяковский ко мне пришел позже, в подростковом возрасте. Очень кстати – это как раз время бунта, когда мир кажется лживым, маленьким. У Маяковского весьма любопытные стихи к 18 годам, особенно если вспомнить то, что он создал подпольную ячейку, которую признали террористической. То, что прощалось другим классикам, не прощалось ему. Особенно критики любили набрасываться на такую его эпатажную строчку: я люблю смотреть, как умирают дети, совершенно пропуская смысл стиха. Забывают, что Маяковскому было 19 лет, в то время как Пушкин в 18 написал: «Смерть детей жестокой радостно увижу». Маяковский очень скоро будет современным! Времена приближаются странные, как раз в духе его стихотворений.
Толстого мне дали на изучение в институте, а дать подростку Толстого – все равно что обрушить на него высшую математику. «Войну и мир» Толстого я понял к тридцати годам. Молодежи больше подходит Достоевский, он им впору. Толстой понимается потом. Это гораздо более жестокий и беспощадный писатель, Достоевский по сравнению с ним – романтик. У него больше иллюзий, чем у графа-аналитика, который берет, казалось бы, незыблемые вещи и разрушает их на глазах. Не зря же с ним цензура так воевала. Почему? Толстой жестко подходит к анализу многих вещей. Храбрость он рассматривает как страх перед тем, что о тебе подумают остальные.
– Пересекаются ли фантастика и реализм?
– Я думаю, что сравнивать их – все равно что сравнить теплое и короткое. Фантастика – давняя часть литературы, та же «Одиссея»… А реализм – довольно поздняя выдумка, века скорее 19, чем 18. И потом у Гоголя произведения, считающиеся реалистичными, подозрительны. Уже не говоря про «Вечера на хуторе…». Был случай, когда Михаил Чехов, племянник писателя, великий актер, сыграл Хлестакова по ремаркам автора, без отсебятины. А там сказано, что Хлестаков – человек без царя в голове. Сначала скажет, а потом... не подумает. У него и манера речи – топить собеседника в словах. Что интересно, в России бес всегда мелкий. Даже у Пушкина. Это не мефистофелевские размахи!
Дина Ускова
Опубликовано: 2010-09-30
|
